Двум смертям не бывать[сборник 1974] - Ольга Константиновна Кожухова

проносились по улицам с ошалевшими мордами, с разлетающимися усами грязно-желтой воды.

От обилия света, блеска солнца на лужах Павел, долго бродивший по городу, захмелел. Он сел на скамью, удивляясь, что становится настороженным и чутким: он сегодня прислушивался ко всему, чего прежде не слышал, видел то, чего прежде не замечал. Многоголосый, невнятный гул огромного города долетал сюда, за решетки бульвара, чуть-чуть искаженным, а шорох и шум машин будоражили нервы. Он любил этот город, и не только потому, что родился и вырос здесь, на широких его площадях, но еще и потому, что весь этот шум и шорох жили в нем самом естественно, органично, как живет плеск волн океана в большой розовой раковине: великое в малом, огромное, непонятное — у тебя на ладонях.

Он любил этот город за его разноликость, за серые и золотые дни ранней осени, за выжженный, белый асфальт июля и длиннющие очереди у цистерн с темным, пенистым квасом. Но больше всего — за снег и таинственную тишину институтской библиотеки, где всегда одно время года, один запах — старых, тлеющих книг, один звук — сухой, осторожный, от бережно перелистываемых страниц, одно чувство у всех сидящих за столиками возле черных рогатых настольных ламп — великое чувство общения с вечностью.

Это как в полдень на летней прохладной реке: опустив пальцы в воду, осторожно касаешься нескончаемого потока большой человеческой мысли и ловишь свое отражение в древних раздумьях, в медлительных струях логических доводов, подмечаешь острый блеск отточенных камешков — афоризмов, холодеешь над глубинами откровений, проникающих в самую суть человеческого бытия, его вечной молодости.

Павел видел смертельную сшибку трусливых мещанских умишек, их житейское, осторожное: «Чем меньше человек знает, тем он меньше ошибается», с гигантскими глыбами познаний и дерзкого неповиновения авторитетам: «Надо ошибаться смело, решительно, с твердостью, только тогда дойдешь до истины…»

Он уже научился проникать своей мыслью в глубь живого, горячего организма написанной сотни лет назад и все еще не стареющей книги — и видел не только то, что автор хотел сказать, но и то, что хотел укрыть от невежд, чуть притрушивая вокруг своей главной проблемы забавные иносказания, рисуя картинки природы, разбрасывая, как цветы, цитаты из древних.

После чтения он раздумывал о себе, о дорогах, приведших его в медицину. Еще в детстве Павел мечтал о море, о спасении тонущих кораблей, о штормах и смерчах. Стать ллойдовским капитаном — что может быть в мире благородней и выше? Выплывать из тумана, из ночи, как призрак, подбирать отчаявшихся, держащихся на волнах, снимать с пылающей палубы обожженных, возвращать отца детям, жене мужа, влюбленного его юной невесте…

Он затратил три года, чтобы попасть в мореходку, три раза проваливался и подал сюда, в медицинский, уже больше с отчаяния, на авось — и прошел. От старого увлечения морем, вернее, от безотчетной и горькой любви к нему осталось тяжелое чувство обиды да в памяти читанные когда-то стихи, они шли в строгом ритме чередующегося шума прибоя:

Мой старый друг, мой верный Дьявол,

Пропел мне песенку одну.

Всю ночь моряк в пучине плавал,

А на заре пошел ко дну.

Кругом вставали волны — стены,

Спадали, вспенивались вновь.

Пред ним неслась, белее пены,

Его великая любовь.

Он слышал зов, когда он плавал:

«О верь мне, я не обману…»

«Но помни, — молвил умный Дьявол. —

Он на заре пошел ко дну».

И это, задавленное в себе и больное, отброшенное навсегда, все еще заслоняло то стоящее впереди, что единственно было доступным, реальным, но таким безразличным.

За шесть лет пребывания в институте — и на практике в клинике — Павел так и не научился относиться всерьез к предстоящей работе. Быть врачом? Но, помилуйте, для чего? Чтобы каждый день кому-то доказывать свое призрачное могущество над великой природой или вежливо прятать бессилие перед ней? Его всегда мучил стыд совершаемого обмана. Больной верил и ждал от Горбова, как врача, исцеления, чуда, а он, врач, зевал и глядел в окно, размышляя: «Не все ли равно, каким способом зарабатывать себе хлеб! Мои руки творят из рассеченной ткани вполне полноценную Еву или Адама, но я вовсе не обязан оставлять в стерилизаторской в заклад свою душу!»

Размышляя об этом, он сидел сейчас на скамье, развалясь и прикрывши глаза, как щитком, ладонью. Наверное, со стороны поглядеть — дремал.

Кто-то сел рядом с ним, осторожно шурша разворачиваемой газетой.

Павел быстро взглянул.

Белоусый старик в поношенной куртке с серым каракулевым воротником и в серой каракулевой папахе сидел на скамье как-то боком, рассеянно и напряженно, держа в руках на большом отдалении газету и, наверное, не читая ее. В его сухощавом бровастом лице, в пронзительном взгляде чуть выцветших серых глаз таилась суровая поглощенность какой-то идеей. Павел знал этот тип людей завидовал им: по велению партии они в юности строили в глухомани заводы, воспитывали из преступников настоящих людей, гонялись за басмачами, учились, как дети, пыхтя за совсем не по росту сделанной партой, и вновь воевали, и снова учились или, может быть, переучивались, и строили, и подымали. Такой человек за жизнь менял много разных профессий, и все делал с жаром, с душой, отдаваясь работе, и ко всякому делу находил интерес, хорошо понимая свою собственную ответственность перед страной и народом и всю нужность и важность такой новой работы.

Что ж, они были сделаны из другого, особого теста? Или души у них закалялись особенным способом, сегодня утраченным и недоступным?

Поглядеть на такого сегодняшним глазом: да он просто задира и непоседа, отживший чудак!

Старик вдруг отбросил газетный лист и, встретившись с изучающим взглядом Павла, неожиданно усмехнулся:

— Ну вот… Безобразие. Опять в город приходит весна!

— И вы недовольны?

— Конечно! Еще бы… Вы понимаете… — начал он и вдруг вскинул к глазам еще крепкую смуглую руку. — Простите, сколько времени? У меня почему-то остановились часы.

— Половина шестого.

— Спасибо, — кивнул он и добавил сердито: — Нынче модно опаздывать! Да, так вот, о весне… Объясните, пожалуйста, что общего в этом эффекте таяния грязного снега и… любви? И не просто любви, а до гроба? Не знаете? — Он уселся теперь чуть-чуть поудобнее. — Я вот тоже, признаюсь, не знаю, какая тут связь. На мой взгляд, простое пробуждение инстинктов, наподобие грачиных, брожение соков… А мне говорят: «Что ты, папочка, у нас общие интересы! Я такого человека еще не встречала…» — Видно,